У буддиста часто вымогают причину страдания. Поразительно, какую славу снискал буддист, пребывающий в вечном состоянии освобождения.
Конечно, Джармуш - прежде всего ньюйоркец, то бишь горожанин, всегда оставляющий свой город, чтоб всегда в него возвращаться. И лишь потом - житель обочины и менестрель малость девиантного поведения. Двадцать лет он бубнит о том, что остальные воспевают, и с интересом путешествует там, где остальные зарабатывают банальную ишемическую болезнь. Все эти годы Джармуш буквально коллекционирует опыты, в то время как другие их бездумно всасывают, и прямо в кадре эти опыты обмозговывает, хотя другие не нашли бы такой ракурс выигрышным. Джармуш неустанно проводит разбиение себя на персонажей и членение своей молчанки на эллипсы немых сцен, а вместе с тем, суммирует пережитое обратно в человека. Человека самообладания, человека самоиронии. Если от сиих манипуляций у вас не угомонится пульсация дхарм, ваш случай безнадежен. А на то, что порождение манипуляций всегда кратно самому Джармушу, не пеняйте: всё ж рафинад нью-йоркской интеллигенции.
Неофитам обязательно бросится в глаза растворимость его кино, нарушение его координации, явная поломка прицельных приспособлений. Но глаз наметанный мигом вопьется во все уготованные неравенства. В конце концов, могли же канонизировать Хэла Хартли, который снимает ориентировочно то же - вездесущую диковинку, взятую за принцип. Оба любят иностранные акценты (в смысле, пришлых без проклятья адаптации над головами), чтят Годара (в смысле, его готовность под каждым курильщиком пришпилить титр "Наблюдайте, как дымится сигарета"), оба, что ни говори, живут в сени Большого Яблока и от тени этой зависимы. Но канонизируют Джармуша. Потому что Хэл - куртуазный маньерист и доктор аутсайдерских наук, а Джим - лапа-растяпа. Потому что мы, неудачники, любим чихнуть в разгар медитации и сморозить такую шутку, чтоб смеялись над нами, а не над нашей околесицей.
В то же время, возвеличение Джармуша - парадокс недюжинный, ведь режиссера с меньшей амплитудой еще поискать. Парадокс был бы вызывающим в иных обстоятельствах, но применимо к Джармушу он даже меркнет в череде себе подобных. Их все: сложение трудностей в неприхотливую простоту, хохм - в неизбывную тоску, а маеты - в постоянство и собственное достоинство, - пусть разгадывают неофиты. Мы, закаленные лузеры, в который раз насладимся шансом поймать те взгляды, что от нас привычно прячут.
Ведь на самом деле, все его фильмы - об этом, и ни о чем другом. О том, как в ходе поисков родства испаряется здравый смысл, и о том, как при утрате родства мы сконфужены, и смехотворны, и прекрасны. С буддиста Джима Джармуша все-таки спрашивают дозу страдания: как-никак, им мы живем, живем в мире нарушенных пропорций, затяжек и глотков. А он усмехается и смотрит куда-то необозримо дальше, облокотившись вроде бы на эту же замызганную столешницу и выслушивая тот же антикварный музыкальный автомат. Скорее всего, он смотрит в единственно верную точку - на носик кофейника, подносимого официантом. И он стократно прав, богемный созерцатель при лоботрясах, пиит от неуклюжести. Он не друг парадоксов. Он им долгожданный брат-найденыш.
