Сердобольный католический священник (Сон Кан-хо) утешает страждущих пациентов и исповедует потенциальных самоубийц, советуя не брезговать антидепрессантами и отрезвляющим эффектом холодного душа. Дело полезное и богоугодное, но сомнения по поводу собственного предназначения и стремление к самопожертвованию влекут святого отца в Африку, где испытывается вакцина от смертельного вируса, щадящего негров, но безжалостного к белым и азиатам. В итоге священник оказывается единственным выжившим из всех лабораторных добровольцев и возвращается на родину в бинтах, смахивая на мумию и на человека-невидимку одновременно. Хворая паства решает, что чудом выжившему – чудеса и творить, однако пастырю не до того: чувства его обострились сверх всякого предела, физическая сила возросла в разы, а главное – жажду теперь приходится утолять кровью…
Вампирский зачин, пусть и не самый тривиальный, способен ввести в заблуждение, но ненадолго. «Жажда» – кино о страстях человеческих, и Пак был бы не Пак, если б дело ограничилось воздушной акробатикой, фонтанами крови и прочим немудрящим трюкачеством. Больше того, если покопаться в литературном багаже (ну, или хотя бы изучить фильмографическую справку), то легко обнаружить, что «Жажда» – не что иное, как вольная интерпретация «Терезы Ракен» Эмиля Золя: романа, бурная реакция на который в свое время даже спровоцировала французского классика на саркастическую отповедь критикам-моралистам. Поневоле оправдываясь, Золя утверждал, что исследовал не характеры, а темпераменты. Пак, в свою очередь, интересуется символами и типажами, максимум – событийной круговертью. А характеры исследовать – не его, вроде как, дело. Ну, собственно, как всегда.
Снабдив повествование вампирской оберткой, кореец оставил в неприкосновенности исходную историю губительной страсти, которая подчас выглядит у Золя как беллетризованная версия колонки криминальной хроники – чем, в общем-то, и ценна. Казалось бы, эка невидаль: жена с любовником отправляют на тот свет мужа-недоумка. Но там, где у одного вышел бы угрюмый нуар, у другого – сочная чернуха, а у третьего – многозначительная белиберда с метафизическим уклоном, у Пака рождается на свет язвительный трагикомический гиньоль с такой перестановкой акцентов, что смеяться впору над страшным, а пугаться – смешного. Но не в одной форме дело. В кинематографической эквилибристике кореец давно уже взял все мыслимые и немыслимые высоты, так что превратить мусорную, «сумеречного» толка, байку в разудалый, сложноустроенный данс макабр для него не составляло труда. Зато пресловутое «внутреннее содержание» – особый разговор.
Ведь при ближайшем рассмотрении оказывается, что Пак эксплуатирует историю Золя только как трамплин, а ныряет-то в самую что ни на есть махровую достоевщину – разумеется, по-своему расфасованную и упакованную, но все же узнаваемую с ходу. По количеству аллюзий на выстраданные заветы мятежного русского гения «Жажда» даст фору даже трилогии о Мести. И до чего же занятно, что не такой уж близкий нам (как географически, так и по части текстовой культуры, вечно стремящейся обособиться) кореец в современном «не нашем» кино стал чуть ли не самым главным ретранслятором метаний и терзаний Федора Михалыча. Впрочем, это, наверное, не более странно, чем то, что в Стране утренней свежести, судя по «Жажде», ночами жарко и душно.
