«Человека внутри хочу», — говорит вернувшаяся с фронта зенитчица Маша (Василиса Перелыгина) боевой подруге Ие (Виктория Мирошниченко), которая из-за контузии покинула пекло Второй мировой раньше нее. Идет первая послевоенная осень. Ия — белесая, высоченная (все кличут «дылдой»), нескладная, со скромной детской улыбочкой — работает санитаркой в госпитале, который, как и раскуроченный войной Ленинград вокруг, восстанавливают по мере сил. Реконструкцией самих себя занимаются и люди, пережившие кто блокаду, кто военные действия. Маша, у которой на животе красуется жуткий шрам, хочет ребенка. Ия — сама большое чадо — соглашается ей помочь, пускай о жизни плоти, кажется, она все еще лишь смутно догадывается. Впрочем, «человек внутри» — это не только про дитя, но про плотный сгусток человечности, мирной наивности, который никакой штукатуркой и яркими драпировками не восстановишь.
«Дылда» — вторая режиссерская работа Кантемира Балагова, уроженца Нальчика и выпускника кабардино-балкарской мастерской Александра Сокурова, лауреата Каннского кинофестиваля этого года (в программе «Особый взгляд» — призы кинокритиков и за режиссуру). Впрочем, награды и почести не должны заслонять главного: Балагов — интересный молодой голос нового российского кино (ему только 27, страшно перехвалить).
В квадратной рамке дебютной «Тесноты» он исследовал многосложную духоту 90-х: традиционная семья, этнические конфликты в Нальчике, отголоски чеченской кампании, рвущаяся на свободу молодая женщина (блестящая Дарья Жовнер). В живописной «Дылде» он снова погружается в интерьеры человеческих душ, где метания отдельных личностей резонируют с болезненной неустойчивостью эпохи. Обобщений Балагов, однако, избегает: камера тоже молодой и талантливой Ксении Середы («Кислота») почти не отрывается от главных героинь, словно боится выронить из ладоней кадра, потерять в обломках.
События «Дылды», в чем-то вдохновленные прозой Светланы Алексиевич («У войны неженское лицо»), в чем-то — массивной поэзией языка Андрея Платонова, кружатся вокруг главных героинь и чуть ли не прорастают из них. Тут, как и в «Чернобыле», не так важна достоверность, хотя декорации подробны и убедительны, скорее — дыхание картины, ее запускаемый героями и их пластикой нерв. Высокая худющая Ия, которую, кажется, может сломать порывом ветра. Ее потусторонние хрипы, когда случается очередной приступ. Хохочущая как медный таз Маша, издающая много звуков потому, что внутри у нее буквально пусто, ничто, nihil — навсегда. Ампутант без одной руки, изображающий птицу. Секс — весь такой механический, от противного. Духота человеческого общества — каждая сцена с массовкой напоминает давку, жуткие кадры из газовых камер, снятые в той же примерно цветовой гамме Ласло Немешем в «Cыне Саула».
Оператор Середа все это фиксирует подбитым глазом камеры, подслеповато вглядываясь в интерьеры, раскрашенные в яркие, контузящие цвета — красный, зеленый, желтый, немного коричневого. Зеленый — цвет Ии, красный — Маши. Они постепенно подмешивают его друг в друга, подчиняют и подчиняются, меняются местами, любят и ревнуют, страдают и примиряются. Кружатся вокруг, словно пытаются завести какой-то не очень новый двигатель. Балагов наблюдает за этим неловким вальсом чувств с максимально близкой дистанции, потому каждый звук раздается с пугающей громкостью, а три провокативные сцены, может быть, слегка перетянутые, длятся вечность — потому что в мире без светлого будущего время вообще пропадает, застывает густой краской на стене.
Уже «Тесноту» сравнивали с фильмами новой румынской волны, и в «Дылде» тоже слышатся отголоски могучего балканского кинодвижения — помимо драматургии цвета и таланта из бытового складывать метафизическое. Лента Балагова в чем-то рифмуется с «Истерзанными сердцами» Раду Жуде , где показана жизнь одного румынского пансионата в 1937 году, когда Европа только-только заболевает туберкулезом фашизма. Фильм сжат рамкой рентгеновского снимка, как будто просвечивает персонажей насквозь, представляя интертитрами мысли главного героя. «Дылда» тоже зрит в нутро своих героинь. «Я напрасная внутри», — с ужасом говорит Ия, подразумевая не только детородность, но пресловутое желание сломанного снова стать целым. Возможно ли это и как, Балагов не решается обещать. Можно быть на голову выше остальных людей, но возможно ли быть дылдой еще и духовно? Кто знает.
